Кривой перпендикуляр,
или Поцелуи Иуды
«Михаил Веллер – это блестящая литература, беспощадная
честность и добрый юмор» – так Радио
России (Петербург) несколько раз в день рекламирует этого автора. Конечно,
реклама – это реклама: не похвалишь – не продашь. Но даже для этой
радиостанции, которая и себя рекламирует беззастенчиво и не всегда грамотно, это
– как-то «чересчур».
Моё первое знакомство с «писателем» Михаилом Веллером состоялось довольно давно – я прочитал «Легенды Невского проспекта» вскоре после их появления. Надо сказать, что это было трудное чтение: некоторых из «героев» этого опуса я знал лично, и потому общий облик нового для меня автора стал совершенно ясен. После «Легенд» я не читал ни одной книжки этого автора, но слушал несколько его выступлений по питерскому радио уже в последние два-три года, но и этого было более чем достаточно, чтобы сказать, что этот облик остался прежним.
Михаил Веллер – типичное (рядовое) явление постмодернистской литературы, той ее части (слоя), которая фабрикуется по одному нехитрому образцу: берется факт, событие, судьба, существовавшие в действительности, а затем эти факт, событие или судьба излагаются с точки зрения взгляда через замочную скважину, излагаются правдоподобно, но лишь отчасти, излагаются с усмешечкой и слюнями, а автор при этом более или менее удачно делает вид, что он говорит не отчасти, а вполне правдиво.
Что происходит при таком способе изложения, понятно: когда вам рассказывают не просто правду, а «правду отчасти», правду истолкованную, то ясно, что вам просто лгут.
В своей последней книжке, собранной из выступлений по вопросам литературы на книжных ярмарках, а то и в зарубежных университетах, этот литератор дает понять, что сам он великий стилист (не в новом, а в старом, обыкновенном значении этого слова), но тут он тоже говорит «отчасти правду», потому что стиль Михаила Веллера – от начала до конца – неизменно есть симбиоз правды и лжи, что, конечно же, – просто ложь. Что же до литературного, писательского стиля, то его в писаниях нашего героя и не ночевало. У него, правда, есть манера, которую он выдерживает стойко и упорно, – манера писать как можно неправильнее, «как можно ближе к устной речи» (как настаивает он в предварительных замечаниях к последней книжке), но о каком бы то ни было литературном стиле смешно и поминать.
«Перпендикуляр» – свежее творение М.Веллера – я тоже не стал бы читать, но недавно меня «кстати» попросили заглянуть в новую книжку этого блестящего писателя и беспощадно честного человека, и я «заглянул» и почувствовал необходимость поделиться своими впечатлениями с теми, кто еще не знаком с этим текстом великого стилиста.
…На
авантитуле книги помещены три своего рода эпиграфа:
два – изложенные своими словами чужих высказывания
(Петра I – о том, что говорить надо «не по бумажке»,
и Джонатана Свифта – о том, что стиль - это «нужное слово на нужном месте»).
Третий эпиграф – уже от себя – уверение в том, что именно эти два принципа руководят автором: «Все слова до единого в этой книге остались на тех местах, где они стояли в устной речи… их задачей было сказать правду так, чтобы ее слушали»*.
* Отсюда и далее:
а)
все ссылки на «Перпендикуляр»
– по изданию: Веллер М.
Перпендикуляр. М.: Издательство АСТ, 2008;
б) все цитаты (другим шрифтом) даются по этому изданию с точностью 1: 1 – со всеми
особенностями авторской лексики и грамматики;
в)
все мои замечания внутри цитируемых текстов взяты в квадратные […] скобки, а пропуски в этих текстах – в угловые: <…>.
Я
обращаю внимание читателя на эти эпиграфы, потому что в них ярко выражается
«стиль» МВ (будем в дальнейшем для
краткости так обозначать автора). Здесь весь арсенал
блистательного писателя: демонстрация широкой эрудиции (и Петра-то он знает, и
Свифта читал внимательно!), и установление доверительной, почти интимной
интонации к предстоящей беседе с читателем (все пять абзацев – 18 коротких
строк – воспроизведены старательно начертанными
от руки!), и прямое указание на претензию быть стилистом (правда, МВ не замечает, что присутствие всех «до
единого» слов в книге «на тех же местах, где они стояли» в устных
выступлениях, не означает ни добротного
качества этих слов, ни свидетельства какого бы то ни было стиля), и почти
клятвенное заверение в том, что будет говориться Сама Правда
и притом «беспощадная» («Легко и сладостно говорить правду в лицо
королю, сказали Стругацкие»), хотя, как может убедиться каждый читатель, никакой
правды (ни беспощадной, ни просто правды) в этой книге найти нельзя, если не
принимать за правду банальности или полуложь, которыми
напитана книга, как тающий снег водой; все это – только обычное пускание пыли в
глаза, что и отличает «стиль» МВ.
Но и это еще не исчерпывает истинного содержания эпиграфов! В них заключено заранее даваемое себе отпущение грехов: ведь всякие «неточности», всякие ошибки и, следовательно, всякая полуправда могут быть легко объяснены и оправданы первоначальной устной формой текстов – ну, так сказалось, что поделаешь! Ведь все слова в книге – это те же самые слова, что были в выступлениях! Так что наш бесстрашный блестящий МВ вполне в духе его «доброго юмора» надежно оградил себя от критики.
Так же надежно оградил он себя в свое время от обвинений во лжи названием «Легенды Невского проспекта»! Легенды! От легенд ведь только доисторический человек требовал и ждал правды! А я – писатель, могу себе позволить сочинять… небылицы про людей, некогда (или тогда же) живших (или только бывавших) на Невском или около. Таков образ МВ, родившийся при первом знакомстве, таков же он и ныне. Конечно, он (не образ, а сам МВ) стал гораздо более… «смелым», и то, что он вытворял с простыми смертными на Невском, ныне он вытворяет со всей русской (впрочем, и мировой) литературой.
«РУССКАЯ КЛАССИКА КАК АПОКРИФ» – это не фантазия и не школьное сочинение на свободную тему, – это название лекции (!), прочитанной «в университете Турина, Италия, в 1990 г.». Смысл заглавия в том, что существует миф (и мифы) о русской классической литературе и ее главных действующих лицах, и только МВ с его знаниями и перпендикулярной смелостью может его развенчать и показать, чтó есть на самом деле русская классика в лицах.
Я не буду останавливаться на
личных воспоминаниях бывшего студента-филолога, прочитавшего в середине 1960-х гг. «литературные
анекдоты Хармса. А отчасти, может быть, и не Хармса, а Хармсу лишь приписывавшиеся»
(с. 7). Пересказ этих анекдотов Хармса (или
отчасти, может быть, и не Хармса) невозможен – просто вся хихикающая пошлость
начала лекции для итальянских (!) слушателей не заслуживает внимания.
Упоминания заслуживает лишь попытка обелить идеологию нацистов «до дерзости
смелым» восстановлением истины относительно фразы «Когда я слышу слово “культура”,
мой палец тянется к спуску моего браунинга».
Оказывается,
нацисты тут ни при чем, не они выдумали эти слова: эту фразу произносит герой
пьесы, которую «написал когда-то способный
молодой немецкий драматург Бальдур фон Ширах, еще до того, как он бросился играть в
национал-социалистические игры, еще до того, естественно, как он стал предводителем гитлерюгендта [!так в тексте], он был
способный молодой человек из хорошей семьи [!] и
написал пьесу. <…> И вот в этой пьесе – рассказ
такой<…>
О том, как на дворе 20-го года нищета,
голод, Германия опущена, много инвалидов, много сирот, предприятия
стоят» (с. 11; курсив, обращающий
внимание на «стиль», мой. – Р.Р.).
Я процитировал несколько строк, из которых – помимо совершенно младенческого понимания (непонимания) национал-социалистских корней «способного молодого драматурга» (будущего военного преступника, отбывшего впоследствии 20-летнее наказание) и такого же лепета о большой разнице в трактовке какого-нибудь литературного произведения «в зависимости от контекста» (с. 12), – помимо этой демонстрации своих гибких и оригинальных мыслительных опытов, МВ демонстрирует нам и блеск свей литературы! И эта демонстрация только начинается, потому что далее автор переходит к непосредственному разоблачению мифов о русской классической литературе, и нас ждут истинные перлы.
«Начнем [т.е начнем разоблачения «мифов, которые дошли до нас»], естественно, с Пушкина, потому что с кого же еще…[и это многоточие – авторское и, вероятно, обозначает короткую паузу в речи: ведь, как мы помним, автор поклялся, что «все слова в этой книге остались на тех местах, где они стояли в устной речи»]».
Невозможно пересказать ту кучу нелепостей и полуанекдотических рассуждений, которые МВ рассказал слушавшим его студентам (?) Туринского университета о Пушкине «вообще» (это занимает четыре с хвостиком страницы), остановлюсь на передаче сомнений автора в подлинности сведений, сообщавшихся литературоведением для наивных российских читателей.
«И в порядке вот этого отрясания мифов, которые зачеканены в мозги [компьютер показывает, что зачеканить в мозги – нельзя, но на то он и компьютер! А МВ – блестящий писатель!], мы должны вообще посмотреть на Пушкина номер первый, потому – что… [в последний раз предупреждаю читателя: орфография и пунктуация – подлинника, равно как и абзац после этого загадочного многоточия]
Первое, с чего у меня начались когда-то вопросы по поводу светлого образа Пушкина – это… значит так: его привез в Петербург поступать в лицей [конечно, в устной речи нет разницы между лицеем (со строчной буквы), в который можно и до сих пор поступить где-то и когда-то, и Лицеем, который был единственным в России в то время… но – блистательный писатель такими мелочами, разумеется, пренебрегает!] дядя Василий Львович. Отлично. И еще он [дядя?] очень любил свою няню. Ее звали Арина Родионовна – «выпьем с горя, где же кружка…» – стихи про нее. [Надо думать, туринские слушатели обязаны были понимающе усмехнуться в этом месте речи беспощадного правдолюба] Прекрасно. А папу как звали? [Чувствуете? Готовится какое-то великое разоблачение – недаром же тут опять абзацная пауза!. Но я готов поспорить, что читатель, не знающий этого текста заранее, сам догадается… Поэтому дам подсказку: выделю курсивом гениальный ход мысли МВ]
Ну, это можно восстановить, поскольку
Пушкин был внуком Ганнибала. А Ганнибала звали Абрам. А Пушкин был Сергеевич,
Александр Сергеевич, – то, может быть, папу
звали Сергей Абрамович. А еще какие у него были
характерные черты? Погодите. А как звали маму?»
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Это уже мои многоточия, а не МВ, и поставлены они, чтобы читатель мог отдышаться – от смеха ли, от возмущения ли, от недоумения…
«Папу Пушкина» … но и сам папа был Пушкин! И именно поэтому никак не мог быть Абрамовичем. И не только потому, что его родного брата звали Василием Львовичем (а отчество его МВ, как видите, помнит), и даже не только потому, что Александр Пушкин был не внуком, а правнуком Ганнибала, а потому, что Ганнибал была мама Александра Сергеевича – Надежда Осиповна (Иосифовна), а ее папа был Осипом Абрамовичем – сыном Ибрагима (Абрама) – знаменитого «арапа Петра Великого». И после всего этого нас имеют смелость уверять, что некто Михаил (тоже Иосифович, между прочим) Веллер – это филолог и… писатель??!
Нет, представьте себе: блестящий
литератор и беспощадный борец за правду рассказывает за границей этакие перпендикуляры тамошним
студентам! Хорошо еще, что итальянские
студенты могут легко проверить эти сведения
(в Италии есть замечательные пушкинисты, начиная с Серены Витале), или решить,
что эти разглагольствования – не что иное, как
розыгрыш, шутка, хоть и крайне неудачная, но – шутка! А если слушатели не столь
свободно ориентируются в материале? А что если такую же галиматью
МВ произносил бы перед, допустим,
американскими студентами?!
Впрочем, как можно убедиться,
дочитав «Перпендикуляр» даже не до конца, а только до трети, – он таки и
произносил, да еще как! Весь «Перпендикуляр» от начала до
конца переполнен перевранными
подробностями из жизни великих русских литераторов, анекдотцами, то самим МВ
придуманными, то подобранными из вторых рук, демонстрирующими, как пыжится
показать автор, его необыкновенную (виноват: беспощадную!) честность в описании
«темных делишек» «номеров первых» русской литературы. При этом Пушкину
пришлось хуже всех. В известной степени это закономерно: всякая возомнившая о
себе лягушка непременно хочет быть больше вола, а поскольку этого не может, –
злобствует на него.
По счастью, сам Пушкин же и ответил на это: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал как мы, он мерзок как мы! Врете, подлецы: Он и мал и мерзок – не так как вы – иначе!» (из письма Вяземскому из Михайловского в сентябре 1825 г.).
Таких радостей и восхищений в «Перпендикуляре» не счесть. Вот о последней дуэли Пушкина:
«И престарелый отец Дантеса приезжал из Франции, и валялся у Пушкина в ногах, и умолял отказаться от дуэли. И Пушкин не хотел. И общие знакомые его и Дантеса делали все, чтобы хотя б смягчить условия дуэли – и Пушкин категорически отказывался. Вот как дьявол какой-то тащил его на Черную речку под эту пулю! [Мне довелось в свое время читать странно злорадные высказывания о смерти Пушкина у другого светила (теперь даже титулованного) постмодернистской критики – Самуила Лурье (он в «Перпендикуляре» поминается более или менее доброжелательно), но МВ, безусловно, превосходит своего тоже глумливого (хотя и несравнимо более талантливого) собрата.]
Ну, а дальше, как известно,
Дантес попал. Менее известно [?!], что поскольку за
Пушкиным оставалось право второго [?!?] выстрела,
то он устроился на земле поудобнее [!], прицелился и раздробил пулей Дантесу кисть правой руки,
в которой он держал пистолет, каковой рукой с пистолетом прикрывал по праву
дуэли этого времени свой правый бок, развернувшись боком к противнику, чтоб меньше пострадать. Всю
свою остальную жизнь Дантес доживал с искалеченной рукой.(с. 25).
…Уф! Здесь что ни строчка, то – вранье. Не приезжал «престарелый отец» валяться в ногах у Пушкна (Дантес был в 1835 г. усыновлен своим сожителем, голландским послом в России бароном Геккерном, который тоже не «валялся»); не могли «общие знакомые» стараться смягчить условия дуэли, потому что эти условия не были им известны заранее. Дьявол появился только в воображении МВ, который из кожи вон лезет, чтобы показать, какой скверный характер был у Пушкина, беспричинно желавшего нанести вред благородному Дантесу; неверно будто «менее известно», что Пушкин, будучи ранен, сумел собраться с силами и произвести ответный (а не «второй») выстрел; неверно, будто пуля Пушкина «раздробила кисть» (ранены были мягкие ткани кисти) Дантеса, как неверно и то, что тот доживал жизнь с искалеченной рукой.
И вот так – абзац за абзацем – можно разбирать весь текст нашего блистательного писателя и беспощадного правдолюба. (Кстати, каков стиль: «каковой рукой с пистолетом прикрывал… свой правый бок, развернувшись боком к противнику»!)
Не надо думать, что я выдрал из текста Туринской 50-страничной лекции «нехорошие места» и демонстрирую их читателю. Нет, и до, и после приведенных глупостей их еще немало. Впрочем, какие же такие «разоблаченные грязности» сообщал МВ своим итальянским слушателям? Да ничего, кроме давно известного даже итальянцам, не говоря уж о российских читателях (правда, школьникам об этом не рассказывают, просто потому что к истории русской литературы это не относится). Например, о том, какая нехорошая женщина была эта самая Анна Петровна Керн, из-за которой этот знаменитый шедевр написан… (а уж сам-то Пушкин – просто развратный тип!). Или о том, что Некрасов не бедствовал сам при начале своей жизни в Петербурге, а заставлял бедствовать свою возлюбленную, или о том, что он любил играть в карты, – вот это существенно для истории русской классики, а «Кому на Руси жить хорошо» – кто это теперь читает?!
И про Достоевского, и про Толстого, и про Некрасова, и про Чехова – про всех «номеров первых» МВ сообщает слушателям такие подробности и так их сообщает, что у нормального человека надолго отпадет желание не то что этих авторов, а вообще что-нибудь печатное читать, особенно классиков. Но это не главное. Главное – наш лектор с замечательной наивностью демонстрирует свое невежество во всем, о чем бы он ни рассказывал.
Несколько примеров.
«Если вы попробуете переложить “Евгения Онегина” в прозу, – можно даже не перекладывать, потому что это [?] поэзия от прозы и так-то недалека…» (с. 27)
Можно относиться к «Евгению Онегину» (или к Пушкину, или к любому другому произведению или поэту) как угодно, но ставить вопрос о переложении поэзии в прозу, – значит просто не иметь права говорить ни о поэзии, ни о порозе где-либо дальше собственной кухни.
«А потом [«потом» – это после «доказательства» банальности сюжета «Евгения Онегина»] школьник изучает в школе [каков стиль!] «Дубровского». И пытается понять: ну и в чем же, черт возьми, необыкновенные достоинства этой прозы?» (с. 27) И в доказательство отсутствия этих достоинств наш храбрый разоблачитель мифов приводит «цитату»: «Дубровский, прошед меж солдат, подошел к офицеру и прижал пистолет к его груди. Грянул выстрел. Офицер упал. Солдаты смутились», – и дает к этой цитате комментарий: «Получается какая-то несуразно статичная сцена: Дубровский идет, офицер стоит, солдаты не смотрят, а потом смущаются. А раньше что все они делали? Ну прямо скажем – не шедевральная сцена. Ну не шедевральные у Пушкина все строчки подряд» (с. 28).
Это – замечательно!!
Это замечательно, конечно, и по воистину шедевральному стилю, но в первую очередь это замечательно по «вральному» способу доказательства: перевирается цитата, перевранная цитата «оценивается», и – готово доказательство! Это замечательно еще и потому, что несчастный наш разоблачитель и ловкач взял пример, лучше которого не придумать.
Текст Пушкина таков (ниже искаженные строки подчеркнуты):
«…рукопашный бой завязался; солдаты уже были на валу [земляного укрепления посреди леса], разбойники начали уступать, но Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет к груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь, несколько солдат подхватили его на руки и спешили унести в лес, прочие, лишась начальника, остановились. Ободренные разбойники воспользовались сей минутою недоумения, смяли их, стеснили в ров, осаждающие побежали, разбойники с криком устремились за ними. Победа была решена».
Текст этот достоин быть (и, вероятно, используется в этом качестве) образцом краткости и выразительности литературного текста наряду с текстами Чехова или Хемингуэя. Воистину – нужно быть слепым и глухим, чтобы в этих двух (!) фразах не увидеть и не услышать стремительно возникающий и завершающийся бой! Кажется, что это написано где-то в начале ХХ века в виде киносценария… Во всяком случае этот текст – прямой предшественник лермонтовской прозы… Нужно еще сказать, что «Дубровский» не был (кроме первой главы) дописан и перебелен Пушкиным. И уж не из черновых ли тетрадей попал «цитированный» текст на глаза и на язык храброго нашего разоблачителя?!
И, повторяю, так всюду – кого ни возьмется разоблачать наш герой, – всюду он попадает впросак.
Еще два таких примера, относящиеся к Чехову.
«А дальше [как обычно, это «А дальше» никак не связано с предыдущим текстом] идет великая чеховская драматургия, которая началась с блестящего и оглушительного провала «Чайки» в театре Станиславского. Так вот. Это я к тому что у Чехова не получились ни «Степь», ни «Драма на охоте», что пьеса – это произведение сравнительно длинное» (55).
Этот обычный для МВ несвязный поток слов снова являет нам его (МВ) глубокие знания и еще более глубокое понимание литературы вообще и русской классической литературы – в особенности. Я начну с конца: ставить в один ряд (для какого угодно анализа) «Степь» – произведение зрелого мастера – и «Драму на охоте» – пробу пера, одну из писанных на заказ и для заработка поделок, – значит не просто плохо понимать, а ничего не понимать в литературе (с еще большим успехом можно было взять огромный – в сто страниц –«рассказ» «Ненужная победа», написанный несколько раньше почти на спор: сможет ли юный Чехов сымитировать роман модного тогда европейского автора). Но это невинное непонимание – всего лишь объективное качество натуры МВ – ну не дала природа человеку дара – со всяким может случиться… А вот излагать поворотные события русской классической литературы ложно – этого нельзя делать безнаказанно. «Чайка» провалилась при первом ее исполнении вовсе не в театре Станиславского, а в Александринском театре в Петербурге. В Художественном общедоступном театре первый же спектакль был оглушительным успехом, и это не мнение, которое можно опровергнуть или поддержать, а бывшее в реальности событие, о котором даже и студенту-первокурснику очень стыдно не знать, особенно если он собирается хотя бы вскользь рассуждать об истории русского театра.
…Без всякого сомнения, невежества только этой первой заграничной лекции «блестящего литератора и философа» (определение питерского радио, конечно, известное самому предмету рекламы), вполне достаточно, чтобы поставить жирную единицу качеству его творчества. Можно было бы тут же поставить и жирную точку и на этом кончить весь разговор, если бы не проблема стиля, которая красной нитью проходит сквозь весь «Перпендикуляр» и теоретически возбуждается автором в каждом почти выступлении, и… необычайно выпукло отрицается им же на практике, в тексте.
Сказать, что МВ просто и не ведает, что такое литературный стиль (несмотря на неоднократное поминание свифтовского определения), – значит ничего не сказать об этом. На подсознательном уровне, пожалуй, МВ понимает «стиль» именно так, как он, МВ, предостерегает его понимать – как просто наличие словесных красот и удачного словоупотребления. О том, что стиль – это сложное и многослойное явление, – МВ даже и не догадывается. Зато он делает вид, что сам он обладает стилем и понимает его как никто. На самом деле он владеет собственной манерой, рожденной стремлением показать всё то же: свою необыкновенную «смелость», пренебрежение общепринятыми правилами русского языка. Этой манеры автор придерживается с завидной последовательностью. (Эту манеру трудно зафиксировать отдельно от соседнего текста, и я прошу прощения у читателя за окружающие красоты)
«Значит.[именно так: с красной строки и с точкой] И по сегодня до пушкиноведов в основном (разумеется, за исключениями), в основном не доходит, что гениальность Пушкина сказалась вовсе не в том, что он в “Евгении Онегине” такого написал, такого наворотил! каждое слово – такое искусство! Нет.» (с. 15).
«Значит так. [абзац; точка] Как звали маму [так – без запятой] вы будете смотреть сами…».(с. 17)
«А то, что ему дали камер-юнкера – а что же ему, князя было давать, что ли, чтобы он при дворе показывался? В общем голодранец, который ничего…[многоточие оригинала]» (с. 23; кстати, эта тирада напичкана перлами: «давать князя или камер-юнкера» – это прелестно, тем более что камер-юнкер – придворный чин, а князь – дворянский титул; можно было быть и князем и камер-юнкером).
«Потому, что.[абзац, запятая, точка] Когда школьнику с молодых лет твердят» (с.26)
«Таким образом.[абзац, точка] Жил-был поэт Венедиктов, который очень славен когда-то. [так в оригинале]» (с. 33).
«Вот этот самый Лермонтов» (с. 34)
«Судя по всему, этот Лермонтов был абсолютно непереносим в личном общении» (с.35)
«Вот этот самый Лермонтов» (с. 35)
[После двух абзацев о Лермонтове, с красной строки] То вот Гоголь писал совсем другим, таким вот простым языком» (с. 38).
«Вот этот самый Лев Толстой» (с. 42)
«Вот этот самый Некрасов» (с. 50)
«Вот этот самый Кафка по
прочтении не оставляет также от себя абсолютно ничего» (с. 72).
И – так далее. И о каждом наш разоблачитель находит, что сказать этакое… грязненькое. (Помните: «При открытии всякой мерзости она [толпа] в восхищении. Он мал как мы, он мерзок как мы! Врете, подлецы…!») И это само по себе ничего особенного не представляет – каждый может высказывать свое личное мнение. Особенное заключается в повальном, так сказать, разоблачительстве, после чего заграничные слушатели должны, несомненно, вынести объективное мнение о русской классической и – тем более – о советской, и тем более – о современной русской и мировой (!) литературе.
И нельзя сказать, что в предложенных Издательством АСТ зарубежных лекциях одного из самых продаваемых российских литераторов содержится только бред. Нет, в них встречаются и нормальные (обыкновенные) оценки. Но, во-первых, это, чаще всего, просто банальности; во-вторых, они редко излагаются «вдали» от болтовни, ничего не добавляющей к заслуживающим внимания высказываниям; в-третьих, познакомившись с предыдущими страницами с их «открытиями» вроде приведенных выше, читатель как-то не хочет соглашаться с автором даже в малом, даже несмотря на обнаруженное случайное совпадение взглядов: к этому как-то неприятно, даже стыдно приобщаться… прикасаться. Вообще, когда вдоволь поиздевавшись над кем-нибудь из «номеров первых» отечественной ли, мировой ли литературы, МВ кого-нибудь хвалит, это – подозрительно и опасно, это как-то очень напоминает поцелуи Иуды... Да и все эти лекции – истинно поцелуи Иуды обреченной М Веллером на распятие русской классической литературы.
Было бы несправедливо на этом заканчивать ознакомление читателя со стилем блистательного и беспощадно честного литератора.
Дело в том, что МВ походя (а то и пространно) делает несколько сугубо научных и прямо-таки всемирно-исторических открытий, не затрачивая ни своих, ни слушателей усилий на разбор доказательств верности этих открытий.
Так, по крайней мере дважды он провозглашает, что Петр I «повелел реформировать русский язык <…> и для того ввести элементы немецкой грамматики и немецких языковых оборотов» (с. 329; об этом же – на с. 38, но это не делает выдумку фактом).
Так, он открыл, что «музыка – это очень высокоорганизованная акустическая структура, не имеющая, в общем, прямых аналогов в природе. А самые близкие – это птичье пение» (с. 162; курсив и пунктуация – оригинала).
Так, он открыл «Закон всемирной структуризации». Судя по тому, что формулировка взята в рамочку, а текст книги, как сказано, в точности повторяет то, что было на лекциях, эта формула была на табличке предъявлена (не знаю уж, на каком языке) слушателям в Иерусалимском университете:
Любые изменения любых материальных структур в конечном итоге [гхм!]
ведут к усложнению этих структур или вовлечению их в более общие
и более сложные структуры.
Забавно, что эта г… гениальная идея выведена из размышлений над законом всемирной энтропии, авторов которого МВ почему-то не называет…
МВ много еще чего открыл (в том числе и причину существования искусства), так что, пожалуй, превзошел своего прямого знаменитого предшественника – Василия Семи-Булатова из села Блины-Съедены. Нет, правда, между этими двумя героями очень много сходства, в том числе, между прочим, и бездна грамматических знаний. Многие уже были показаны выше. Но могу вспомнить еще несколько, тем более что они непосредственно связаны с профессией, принадлежность к которой наш герой так смело отстаивает (в отличие от В. Семи-Булатова, у которого хватило сообразительности не выступать перед широкой аудиторией, а всего лишь приглашать для ученой беседы своего ученого соседа).
Еще несколько перлов МВ:
«литературоведение превратилось <…> вот в такое комментированное чтение» (с.9)
«он стал предводителем гитлерюгендта» (с. 11; «гитлерюгенд» склоняется как любое слово м.р. – напр. «дивиденд»: дивиденд – дивиденда (а не дивидендта)… или секон-хенд – секонд-хенда (а не -хендта)…)
«в культурную традицию вошел все-таки верхний, культурный, интеллигентский [!], дворянский отфранцузский язык (с. 38)
«После Чехова театр кончился. За редкими несколькими исключениями типа Пиранделло, Пристли, Сартра, – четвертого назвать не могу… нет, могу, – Дюренмата» (с. 55; лучше бы не называть: фамилия швейцарского писателя – Дюрренматт)
«Я люблю повторять, что <…>вспоминаю фразу Коменжа из романа Проспера Мериме “Хроника времен Карла IX” в переводах блистательного Михаила Кузмина: “Простите, сударь, – холодно прервал его Коменж, мне есть очень мало дела до вас лично и всего вашего семейства”. Так мне есть очень мало дела лично и до<…>» (с.68; на с. 133 эта же фраза изложена иначе, но с той же ошибкой против русского языка; и даже если бы «блистательный» М.Кузмин эту ошибку допустил в своем переводе, то собственное высказывание МВ «мне есть очень мало дела до» – негоже для безупречного стилиста)
«Он с 38-го года рождения» (с.122; когда не очень грамотный чинуша спрашивает: «С какого ты года?» – это неприятно, но… Но когда это выражение раздается с кафедры Миланского университета…)
«Книгу должно быть читать сравнительно нетрудно» (с. 233) – вот на этом, хоть и немного коряво выраженном, суждении я и закончу, тем более что оно в целом справедливо и позволяет «бросить общий взгляд» на предмет моего рассмотрения.
Потому – что. (! воспользуюсь этим блистательным стилистическим приемом МВ)
Полностью это суждение звучит так:
«…Книгу должно быть читать сравнительно нетрудно.
Сравнительно приятно. И главное – в сухом осадке должны быть положительные
эмоции».
Следуя этому критерию, нужно сказать, что даже первого условия – сравнительно легкого чтения – продукция МВ не выполняет: очень нелегко продираться сквозь нагромождения полуправды, просто лжи и просто всем известной правды и «стилистических точек» на чужих местах. Что же до двух следующих условий – приятного чтения и положительных эмоций, то их просто не может возникнуть, если только читатель – не любитель рыться в помойках и присутствовать при перетряхивании грязного белья (МВ убежден, что именно это интересно всем). Говоря короче, ЕГО КНИГА НИ ОДНОМУ ИЗ ЭТИХ им же установленных КРИТЕРИЕВ НЕ ОТВЕЧАЕТ.
Невежественная и безграмотная болтовня МВ о русской и мировой литературе не может быть оправдана тем, что это – запись устных выступлений. Книга – не протокол, она живет своей жизнью, и автор не за выступления где-то когда-то, а именно за печатные страницы (и за все огрехи на них) несет ответственность. И если автор выпускает в свет книгу, полную очевидных нелепостей и лжи, он именно за это и отвечает.
И всё же, и всё же… И всё же не исключено, что МВ может объявить «Перпендикуляр» розыгрышем: это, мол, были виртуальные, предполагаемые выступления перед виртуальными слушателями, это литературный прием, дающий возможность высказаться по «философско-теоретическим» и историко-филологическим вопросам в вольном стиле «живой речи». Однако и такой ход нисколько не смягчил бы ни вины МВ, ни резкости моих оценок.
Такой поворот лишь еще раз подтвердил бы оригинальную сущность всего «писательского» облика МВ, с самого начала мягко стелющего себе места возможного падения, заранее закупающего пучки индульгенций….
Чтобы перпендикуляр был перпендикуляром, нужно возвести его к определенной лини или плоскости в определенной точке. В нашем случае никакой определенной линии нет. Плóскостей, правда, предостаточно, но автор их не замечает и потому перпендикуляров к ним не возводит. Отсутствие же линии – определенной позиции, сводит на нет все потуги автора сказать нечто оригинальное, о чем другие не говорят.
Чтобы быть писателем, мало желания славы и нахальства. Кроме них (и таланта, разумеется) нужно иметь позицию (идеалы). Когда этого нет – сколько бы книг ни «продавил» пишущий автор, – нет и писателя.
(И под занавес: полуправда (=ложь) начинается у МВ не просто с начала, а с самого начала! Помните, последние три рукописные строчки эпиграфов на авантитуле: Легко и сладостно говорить правду в лицо королю, сказали Стругацкие. – это именно и есть полуправда-ложь, потому что не Стругацкие это сказали, а один из их персонажей, и при том – персонаж далеко не самый светлый, говорящий скорее лесть, чем правду.)
Р. Рабинович